Внезапне, я дописал 0о"
Не знаю, всех ли устроит такой финал... но он такой)))
VI
VI
- Зачем ты встречался с месье Смитом? – Робэр позировал, а потому говорил одними губами.
- Ты за мной шпионишь? Мило. – Этьен, впрочем, не выглядел рассерженным. Во время работы художник погружался в создаваемую картину и слабо реагировал на происходящее вокруг.
- Просто узнал по стечению обстоятельств. Так зачем?
- Ты обещал мне еще два часа спокойной работы сегодня. Сдержи слово – и я все расскажу.
Фурнье, к счастью, давно вышел из возраста, когда от любопытства ерзают, поэтому выдержал испытание с честью.
- Вот над чем я работаю для месье Смита. Он сулит золотые горы, не меньше.
Лоран отодвинул несколько натянутых на рамы чистых холстов в сторону и показал незаконченную картину коллекционеру.
- Ты меня разыгрываешь? – С холста на Робэра смотрела красивая женщина, и эту загадочную улыбку невозможно было не узнать. Он ее видел десятки раз, когда она улыбалась ему в Лувре – точно так же и каждый раз немного иначе.
- В мире существует более двух сотен копий «Джоконды», - Этьен говорил немного нараспев, словно читал лекцию, - эта будет двести первой, и породит не меньше слухов, чем «двойники», написанные современниками Леонардо. Как по-твоему, тянет на величайшую мистификацию двадцать первого века?
Фурнье недоверчиво посмотрел на художника. Юноша был вроде как вполне серьезен, даже воодушевлен. И все же, мужчину не оставляло чувство, что над ним насмехаются.
- Это тянет на величайшее преступление. Если обман раскроется – Смит сядет, и тебя заодно утащит.
- Обман не раскроется. – Беспечно отмахнулся Этьен. – К руке художника никто не придерется, в тонкостях обработки я уже разобрался. Разве что ты расскажешь.
- Я-то не расскажу, но…
Лоран вздохнул и наконец начал говорить более-менее серьезно.
- Послушай, Робэр. Ты ведь в курсе – одно твое слово, и я скормлю этот самый холст енотам. Но сейчас прошу: доверяй мне. Я знаю, что делаю. Позволь мне потягаться со стариком Леонардо.
- Я… я подумаю. – Фурнье всегда было трудно отказывать Этьену, но в этот раз события приобретали слишком опасный оборот. Познакомившись с Лораном поближе, мужчина убедился, что его ненормальность в принципе не фатальна. А вся эта история с фальшивой Моной Лизой сильно смахивала на обострение. – Когда вы собираетесь ее продавать? Хочу понять, сколько у меня времени на раздумья.
- На июльском аукционе. Он, конечно, не такой авторитетный, как твой майский, но не стану же я тебя подставлять. Да ладно тебе, Робэр, не дрейфь! Будет очень весело, вот увидишь!
Коллекционер был заинтригован так же сильно, как и взволнован. Он успокаивал себя мыслью о том, что время еще есть, и всегда можно убедить Этьена отказаться от этой криминальной авантюры. Но июль приближался, и Фурнье понимал: теперь он просто не сможет остановить художника. С каждым днем Лоран все реже покидал мастерскую, совсем не звал мужчину позировать, все чаще в его окнах не гас по ночам свет, до самого утра. Молодой человек не выглядел уставшим, изможденным, выжившим из ума – наоборот, он просто лучился энтузиазмом. Робэр искренне не понимал, как Этьен может так сильно радоваться созданию пусть гениальной, но подделки. Это решительно не вязалось со сложившимся образом молодого художника.
Они стали мало общаться, нигде не бывали вместе. На все предложения Лоран неизменно отвечал: «сначала я закончу Мону Лизу». Когда июль наконец наступил, Фурнье был близок к акту вандализма как никогда. Уничтожить эту копию к чертовой матери! Он ревновал к картине, как к живому человеку. Страх перед полицией давно отступил на задний план.
На аукцион Робэр и Этьен прибыли порознь. Картину днем ранее забрал месье Смит, подгадав время так, чтобы не пересечься с коллекционером. На торги ее, разумеется, привезли со всеми необходимыми мерами предосторожности, которые положены при обращении с этаким шедевром. Зал возбужденно гудел, гадая, насколько искусной будет эта, ранее неизвестная, копия. Организаторы аукциона, чтобы собрать побольше народу в зале до самого конца, сделали «Мону Лизу №201» самым последним лотом.
Весь аукцион Фурнье просидел словно в тумане, ни на что не обращая внимания, хотя, спору нет, попадались и весьма занятные вещи, в другой ситуации он бы их непременно приобрел. Но не сейчас. Наконец, настала очередь «звезды вечера». Работники аукциона вынесли на помост прикрытый тканью холст. Публика затаила дыхание. Ведущий сдернул покрывало… и люди так и не выдохнули. У всех без исключения воздух застрял в горле. Потому что с картины на них действительно смотрела Джоконда. Она смотрела на них ровно пять секунд, а потом каким-то дьявольским, непостижимым образом краска начала трескаться и осыпаться прямо на глазах у людей, обнажая то, что было нарисовано под верхним слоем. Глумливо скалящийся череп.
Ох, что тут началось. Люди галдели так громко, будто Судный День настал. Месье Смит ринулся к выходу, но был задержан охраной, а там и полиция подъехала. Робэр стоял, как вкопанный, посреди этого хаоса, и ему казалось, что он отчетливо слышит задорный смех Этьена. Фурнье стал искать его глазами. Художника в зале не было.
Так и не узнав, чем же закончилась история со странной картиной, коллекционер помчался домой. Лорана не было и там, ни в комнатах, ни в мастерской. Его мобильный телефон лежал на столике в прихожей. Почти ничего из вещей не исчезло, кроме самых необходимых. Отчаянно ероша свои короткие, почти совсем седые волосы, Робэр, как сомнамбула, шатался по дому, пока не зашел в свою спальню. Там, на самом видном месте, стоял мольберт, накрытый простыней. К ней была пришпилена записка.
«Здорово я всех облапошил, правда, Робэр? Умереть не встать, надеюсь, ты не всерьез поверил, что я стану путаться с уродами вроде Смита. Я ж их на дух не переношу. Как говорится, торговцам не место в храме.
Я действительно хотел потягаться со стариком Леонардо, да только не так, как ты подумал. Надеюсь, я не прокололся, как он когда-то с тайной вечерей, и раствор сработал правильно. Впрочем, я уверен в этом на 99 процентов.
А вот Мону Лизу свою я так и не закончил. Стыдиться тут нечего, ведь и Да Винчи считал «Джоконду» недописанным полотном. Я буду писать ее до самой смерти, но даже не смертном одре останусь недоволен. Сейчас я уехал, но я еще обязательно вернусь к ней… к тебе. Потому что ты моя Мона Лиза, дуралей.
В Леонардо я наигрался, теперь буду играть в Микеланджело. Я уехал в Пикардию, расписывать один монастырь, тамошние святые отцы совсем не против. Они, конечно, обещали еду, кров и кое-какие средства на краски и проча, но если соскучишься – приезжай, окинь мою работу придирчивым оком знатока. Кажется, я наконец-то дорос до собственного мецената. А теперь, Робэр, самое время сдернуть уже к чертям эту простыню.
Надеюсь, до скорой встречи.
Этьен Лоран».
Мужчина последовал совету из песьма, откинул ткань и столкнулся с собственным взглядом. Только под простынкой было, разумеется, не зеркало, а портрет коллекционера Робэра Фурнье, написанный художником Этьеном Лораном. Робэр сел на кровать и заплакал от счастья и растерянности. Он чувствовал себя так, будто попал в сказку, книжку или, на худой конец, в машину времени. И нужно было как-то привыкать жить с этим ощущением.
Постскриптум.
Этьен Лоран занимался росписью монастыря в Пикардии почти десять лет. О его работе не писали журналисты, а после окончания работ монастырь не стал зазывать туристов. Но если кто-то приходил к дверям святой обители и просил разрешения посмотреть на фрески, монахи никогда не отказывали. Человек, увидевший роспись, не спешил рассказывать об этом каждому встречному-поперечному. Рассказы о монументальном творении художника люди передавали из уст в уста, как ценнейшее сокровище, только самым близким друзьям и любимым.
Несмотря на то, что художник работал в условиях, конечно же, куда лучших, чем Микеланджело, фрески подорвали его здоровье. Этьен все, что в нем горело и бушевало, часто обжигая окружающих, выплеснул на стены монастыря. Роспись отняла у него силы не только физические, но и душевные.
Не бывает в мире худа без добра. Потеряв все, что в нем бурлило и частенько переливалось через край, Этьен смог обрести самую простую и самую сложную вещь на свете – житейское счастье. Художник вернулся в Париж и до конца дней своих жил в доме коллекционера Робэра Фурнье, радуя себя и его воздушными набросками углем и пастелью, всерьез работая лишь над одной единственной картиной – как и было обещано, до самой своей смерти.