Я постоянно танцую, ногами топаю, Трясу головой, руками вот так вот делаю! Да, я немного ебнутый, люди пугаются, Особенно если в общественном транспорте.
22.09.2009 в 01:29
Пишет Юмичика-отморозок:Ни одну из заявленных линий просто так оставлять нельзя - даже если очень хочется. А я эту линию заявлял уже неоднократно, только не знал все, как точно ее сделать.
А еще, если читатель вдруг не до конца понял замысел аффтара - на мой взгляд, это в первую очередь косяк аффтара. Значит, косяк надо если не исправить, то хотя бы постараться перенаправить в нужное русло. Короче, учиццо на ошибках и видеть, где недодали, где недотянули, раз уж есть возможность что-то предпринять.
В общем, двух зайцев попробовал убить - и раскрыть заявленный в паре фраз флешбек, и постараться все-таки уточнить спорный вопрос, что ему важнее - работа или...
Запизделся, да?
Читайте лучше. Ренджи, как заведующий Салливаном, одобрил)
читать дальшеПримерно две трети студентов факультетов журналистики в совершенно любых университетах разных стран мира уже через полгода способны понять, что совершают самую большую ошибку в своей жизни. Процентов восемьдесят от этих двух третей, тем не менее, продолжают совершать ее и далее.
Оставшуюся треть юных самоубийц составляют те, кто действительно способен стать журналистами. Но лишь процента три из этой биомассы – те, кто не может не стать
Рой Салливан то ли к счастью, то ли нет, входил в эту самую третью категорию с самого детства. Он бы стал журналистом, даже выучившись в дамском институте изящных искусств, буде его бы туда каким-нибудь невероятным ветром занесло. Ибо не профессия это, а особая клеточная мутация, не передающаяся университетским путем.
И только журналисты из этого меньшинства обыкновенно становятся знаменитыми, скандальными, востребованными, ну или просто успешными.
Салливан причислял себя скорее к последним – не без основания считая этот вариант наиболее удачным, и в целом, и для себя в частности. В большинстве случаев он добивался всего, чего только желал, не без нюансов, но тем не менее… и теперь, на тридцать седьмом году жизни, будучи принятым на работу в Tribune, не мог так сразу ответить на вопрос, рад он этому или нет.
Если подумать, он уже вполне взрослый мальчик, чтобы вырасти из пыльных полей сражений в сторону отполированной многими подошвами карьерной лестницы. А может, это все была сплошняком галиматья, призванная скрыть то, как его измотал последний вояж в Африку – настолько, что без дозы пентобарбитала он не мог спать трое суток, а если и мог – через раз вскакивал перед рассветом, мерзко пропотевший, раздувшийся от рвотных позывов, еле сдерживаемых на пути к унитазу.
Сегодня ему стоило бы заснуть, и желательно раньше полуночи – Рой уже смирился с тем, что прилично выглядеть он не будет никогда, но произвести впечатление более-менее здорового человека все-таки должен, по крайней мере в первый день работы.
Именно сном он и намеревался заняться – после того, как разберет свой рабочий неприкосновенный запас, до которого как раз все это время руки не доходили.
Усевшись на пол, Салливан поскреб пальцем в мятой пачке сигарет, убедился, что она опустела, и полез в блок за следующей. Наверное, стоило все же считать, сколько их уходит за день… А с другой стороны – нахрена?
Рюкзак, вытащенный им из просторной спортивной сумки, был до того стар, что расползался в руках точно студень. Ну еще бы, весьма пожилым он считался уже во время их островных приключений с Секачом. И вот с той поры уже лет одиннадцать этот заслуженный тряпочный зомби преданно таскался за ним через все границы, дожидался в камерах хранения месяцами, вывалялся в тысяче луж и впитал сотни и сотни сортов пыли с разных дорог, асфальтовых, грунтовых, болотистых, песчаных. Распуская его гнилые тесемки, Рой чувствовал себя некромантом.
На пол из рюкзака выпал непромокаемый пластиковый мешок, а уж после из него высыпались все важнейшие кусочки самого активного отрезка жизни Салливана. Точь-в-точь мальчишеские сокровища, только вместо стеклянных шариков, вкладышей от дынной жвачки, карт с голыми женщинами и чучела крысы – пленки, фотографии, диктофонные кассеты, маленькие исчерканные блокноты с грязными истертыми краешками. Пованивало все это барахло трухой и запустением, но все же – на слух звенело как золото.
Вот она например, пленка из Белграда. Он фотографировал пожарных на руинах после бомбежки, и тут прилетела «контрольная» ракета. Его тогда самого едва не зацепило, однако опять черт сберег – удалось сфотографировать все, убитых и раненых пожарных, местных, пытающихся вытаскивать и целые тела, и части…
Спрятать не успел – кто-то из своих в лагере крысятничал для военных, стырил рюкзак буквально за секунду. Потом нашлись все вещи разбросанными, мол, собаки растащили, фотоаппарат – целым, но с засвеченной пленкой.
Так и сохранил ее, пустую, вроде бы бесполезную теперь, зато в памяти отпечатанную с первого до последнего кадра.
В куче собственноручно проявленных ценных фотографий проскакивали полароиды, как правило, запечатлевшие всякую ерунду. Рой не проявлял особенных эмоций, перебирая снимки. Забавные, жуткие, тягостные, страшные, просто интересные и красивые, да и те, что совсем ни о чем – пока не показалась карточка, с которой угрюмо пялился куда-то правее объектива бородатый мордоворот в бандане.
Салливан усмехнулся, дымя себе сигаретой в глаз. Лаос. Ну надо же как давно было.
Тот, кто все-таки доучился на факультете журналистики и даже чуточку успел поработать, как правило, в курсе, как из успешных, известных, скандальных журналистов получаются легендарные. Ты понимаешь это почти сразу – либо ты найдешь этот материал, либо нет. Тот, который тебя… нет, не прославит. Сделает так, чтобы все злословящие ненавистники журналистской братии стыдливо утерлись. Чтобы ты понял, зачем посвятил всю свою жизнь занятию, результатов которого ты тупо не видишь, и никто на самом деле не видит. И в жизни такой материал будет одним-единственным, даже если прочие до и после него обладали такой же силой воздействия.
Рой Салливан вот нашел, да и давно уже. Хорошо, что никому не сказал об этом, иначе пришлось бы отвечать на вопрос, почему же он до сих пор ничего не опубликовал.
Хотя и знал, какая бы из этого получилась история. Не только трибьюн, много кто порвал бы его на много маленьких салливанов, желая перехватить. Ридерз Дайджест точно отхватил бы полпятки. При всех этих разговорах о чести и долге, журналюги – один хрен жадные стервятники, испытавшие бы экстаз при виде рассказа о человеке, чья жизнь была нескончаемым адом, пусть он в нем и прижился в качестве демона, а вовсе не страдальца.
Рой перебирал фотографии. Лучше он бы смотрелся в черно-белом, это точно. Или сепия. Хотя вот эта, смешная до усрачки, как раз в цветном была б хороша – те самые гавайские парусиновые портки, панамка и шлепанцы с цветочками посреди безлюдного шоссе, хорошо что успел пару кадров урвать, хоть даже Райджин его едва за это не пристрелил, спасибо вовремя подоспевшему автобусу…
Да, материал был уже готов от и до – все там же, в голове успешного журналиста Салливана, знающего, что едва это все выйдет в печать, у Сугимуры Райджина начнутся уже несмешные проблемы. Пусть у служителей официальной части закона не особенно много чего было на человека, менявшего имена как трусы и умеющего ускользать откуда угодно будто мокрое мыло, но вот значительно более цепких злопамятных призраков прошлого из плоти, крови и заряженных пушек такой расклад мог порадовать несказанно.
Рой отложил фотографии и пальцем стал разгребать небольшую кучку маленьких диктофонных кассет. Несмотря на наличие новехонького цифрового, свой старый монструозный кассетничек на батарейках он сохранил по сей день.
Подперев ладонью подбородок, Салливан покусывал ноготь на мизинце, держа сигарету между двумя пальцами. В другой руке тяжело улегся диктофон, и было даже интересно, работает он до сих пор или нет. Журналист поползал по полу, прихватил по пути початую бутылку дешевого вермута, мерзости необычайной, вытащил таки пульт от давно сломанного ветхого кондиционера и изъял оттуда две батарейки, жалуя им с барского плеча вторую жизнь в не менее ветхом устройстве. Нажал кнопку – шуршит, впустую мотая несуществующую пленку.
Оглядевшись зачем-то, Рой еще раз поворошил кассетки, захватил одну и вставил в обшарпанное звукозаписывающее чудовище. Затем, стащив с дивана пару подушек прямо на пол, улегся щекой на одну, на вторую же положил диктофон – и нажал кнопку воспроизведения.
«…уебу.
- Ты все только обещаешь.
- А я тебе сказал – то, что я нажрался, еще не значит, что я добрый. Еще раз увижу эту хренотень – засуну ее тебе…
- Ладно, ладно, убрал. Вот, видишь, выключил. Ты пей, пей, я уже»
Дальше где-то секунд тридцать сплошного потрескивания. Салливан помнил, как подбирался поближе, так, чтобы и диктофон улавливал что следует, и Секач не палил, зараза ушастая.
Крышу пятнадцатиэтажки, не огороженную ничем, он тоже помнил вот как сейчас – Райджин разлегся прямо на краю, на бортике, свесив одну ногу в сумеречную и ветреную пустоту. У Роя не то что желания не было сидеть с ним рядом – от одного взгляда на это блядство желудок начинал круги по пузу наворачивать. Притом высоты он специально не боялся, просто от такого мало у кого пижмак не завернется.
«- Ну давай колись, ты обещал. Почему у тебя дефолтное имя какое-то, блин, японское? Что-то вряд ли среди твоих предков был этот малорослый народец.
- Генриетта назвала. Он вообще эту всю японщину обожала – тогда еще не модно это было совсем, а она вечно этими своими загонами по ушам ездила. Ну и вот… я и привык. Да и звучит круто, а че.
- Ну кто она была все-таки? Твоя первая женщина?
- Именно. Помнишь я рассказывал про чувака, который себя ненароком шампанским в глаз убил? Вот это был Эдди… Мы с ним из тюряги сбежали тогда... Доковыляли до путей, рванули на товарняке куда глаза глядят. Ехали в угле – ух и похожи были не скажу на кого потом…Мотались не пойми где как говно в проруби, в розыске само собой. А зеленые совсем, ума-то нет ни хера… мне вообще девятнадцать было. Представляешь какой карапуз?
- Не представляю, если честно.
- И не надо. Ныкались так, ныкались, а потом сорвало – грабанули мужика в подворотне и пошли по блядям. Правда, денег там было разве что на пол-бляди, и ту плохонькую, но на тот момент нам это было неважно. Крутые ж парни, епта, собирались шлюх нагреть… Тьфу, как вспомню… Ну в общем каких-то двух на улице подобрали, они нас на хату привели – там еще парочка мадемуазелей средней потасканности, шоколадно все донельзя. Дали нам и нюхнуть по дороге. А вот потом шампанское и случилось, и не только, он еще когда падал, башкой об железную койку хлееесь. Приколись, мне девятнадцать, я сбежал из тюрьмы, нанюхался кокса, сижу в засранной квартире с потаскухами-торчками, кореш мой хлобыщет кровью на ковер... Короче, я как давай ржать - и не остановишь. Девки орут, кореш подыхает, кто-то уже в скорую звонит, а меня таращит. Вот после этого я кокс не нюхал никогда больше, ну его нахер, и Козе не дам, пусть хоть обпищится… Ах да, опять запизделся… Дай глотнуть еще. Так вот, ага, пока я там разрывался на медвежат, чувствую, меня кто-то за руку – хвать. Одна из бабенок, то ли я не приметил ее до этого, то ли в другой комнате она сидела, а в общем тянет меня с ненормальной силой куда-то и в суматохе шепчет «Пойдем, а то приедут сейчас – второй раз сядешь, на тебя все свалят дурехи»
Я и пошел. Вылезли из окна, благо этаж второй, к себе она меня и привезла.
- Генриетта?
- Она самая. Я отвечаю, Салливан, вот хоть поспорю с тобой на ящик Чивас Регал, красивее бабы вот лично ты никогда не видел. И я не видел – такая она была, просто мандец, я часов пять говорить не мог, пялился все на нее. В кино ее надо было снимать, я тебе говорю, круче чем Одри, круче чем все, такая баба… И знаешь, одета красиво – никаких там сапог зеленых, прочей хероты. Простая и красивая, высоченная правда, я уже тогда такого роста был, а она всего по плечо мне. Вот и считай.
- И ты у нее остался?
- Ну да. Считай, она меня спрятала, и год меня как бы сказать и не существовало вовсе. Документов нет, регистрации нигде нет… Только месяца через три по-черному подрабатывать начал, и то с оглядками, чтобы не повязали. Впрочем, пооброс уже после тюряги, отъелся получше, и не узнать было. Она тоже работала где как… то в гостинице за стойкой, то в кабаке выступает, хрен разберешь ее. Главное, как мы дома жили. Она меня танцевать научила. А еще по-итальянски разговаривать, по-польски, кино с ней смотрели старое, с тех пор и приучился.
- Вот это да.
- Ага… А я был все еще молодой и все еще тупой. Спал-то на кухне все время, а не с ней, а между прочим хотелось ужасно. Говорю же, она красивая была – умрешь. Но не пускает к себе и хоть ты убейся, как ни подваливал, динамо сплошное, и даже не раздевалась при мне никогда. Разумеется, когда моя кровь окончательно отхлынула от мозга в пользу низа, я озверел, подкараулил ее в ванной и дверь вынес. Там делов-то было, со шпингалетом этим.
- И?
- И… И увидел ее. Красивая, голая, с сиськами, а внизу там мама дорогая… Я даже тебе рассказать не могу, что у нее там было. Как будто ее в туда крокодил укусил, а потом она этим на печке сидела. Скандал был дикий, она в меня утюгом швырнулась, а потом давай плакать... Еле отпоил, жалко стало дуру такую. Оказалось, до операции она была, вуаля, мужиком. Я такое вот только в кино видел, думал не бывает на самом деле. По тем временам уже оперировали, хоть не так часто, а ей вроде и разрешили, и гормоны пропила, и уже грудь даже сделали, все как следует… а в последнюю операцию накосячили и заразу занесли, чмыри криворукие. В итоге инфекция, пиздец кромешный, еле выжила. Само собой, засудила их, да толку от этого было – если и можно было что-то исправить, то не меньше чем года через два, как сказали. И то так, на четверть функционально.
- То есть… хм… до операции ее звали Генри?
- Не, ее звали Роберт.
- Так… так в итоге никакого у вас не было секса?
- Нет. Никакого не было.
- А почему тогда она твоя первая женщина?
- Ты, Салливан, вроде умный, а тупой какой-то. Если ты про секс, то я еще в школе трахался, лет в пятнадцать первый раз девчонке вдул. А Генриетта – это была моя первая женщина. После нее я не только танцевать и по-польски говорить, а еще варить кофе по тридцати рецептам умею. Ну и по мелочи… стихи могу читать наизусть, много. Только не буду.
- Чем закончилось-то все?
- Уехала. Только записку оставила, написано было, что на время в Болонью валит отдохнуть.
- И как же?
- Да как-как. Кто в Болонью на время поедет? Она постоянно по пьяни болтала, что если уж с собой покончит, то исключительно в Италии. Я все думал, острит. Она вообще на язык бойкая была, вы бы с ней спелись. Мда.
- Понятно… еще выпить хочешь?
- А что, еще что-нибудь есть?»
Салливан нажал кнопку «стоп». Он и так знал, что дальше на пленке – звон разбитого стекла, это когда разнесли все бутылки, буянили в общем по синей дыне, словно старались сделать вид, что не было никакой беседы, а диктофон он отключить забыл. А сейчас в точности и не знал, зачем вообще это прослушал – без этого ведь помнил этот рассказ наизусть со всеми авторскими присказками. Конечно, в исполнении самого Секача, его голосом, который хрен с чем спутаешь, слушалось куда как эффектнее, может потому и включил.
Он помнил все до единой истории, что рассказывал ему Райджин – и еще больше мог рассказать сам, из совместного, так сказать, опыта. Глотнул сквернейшего вермута и взглянул на часы, укоризненно высвечивающие два с лишним часа ночи, когда он вроде бы намеревался лечь до полуночи.
Рой Салливан остался на полу в обнимку с подушкой и бутылкой редкостной гадости - думать о том самом идеальном материале, который изменил бы всю его жизнь, и никогда не будет опубликован.
URL записиА еще, если читатель вдруг не до конца понял замысел аффтара - на мой взгляд, это в первую очередь косяк аффтара. Значит, косяк надо если не исправить, то хотя бы постараться перенаправить в нужное русло. Короче, учиццо на ошибках и видеть, где недодали, где недотянули, раз уж есть возможность что-то предпринять.
В общем, двух зайцев попробовал убить - и раскрыть заявленный в паре фраз флешбек, и постараться все-таки уточнить спорный вопрос, что ему важнее - работа или...
Запизделся, да?
Читайте лучше. Ренджи, как заведующий Салливаном, одобрил)
читать дальшеПримерно две трети студентов факультетов журналистики в совершенно любых университетах разных стран мира уже через полгода способны понять, что совершают самую большую ошибку в своей жизни. Процентов восемьдесят от этих двух третей, тем не менее, продолжают совершать ее и далее.
Оставшуюся треть юных самоубийц составляют те, кто действительно способен стать журналистами. Но лишь процента три из этой биомассы – те, кто не может не стать
Рой Салливан то ли к счастью, то ли нет, входил в эту самую третью категорию с самого детства. Он бы стал журналистом, даже выучившись в дамском институте изящных искусств, буде его бы туда каким-нибудь невероятным ветром занесло. Ибо не профессия это, а особая клеточная мутация, не передающаяся университетским путем.
И только журналисты из этого меньшинства обыкновенно становятся знаменитыми, скандальными, востребованными, ну или просто успешными.
Салливан причислял себя скорее к последним – не без основания считая этот вариант наиболее удачным, и в целом, и для себя в частности. В большинстве случаев он добивался всего, чего только желал, не без нюансов, но тем не менее… и теперь, на тридцать седьмом году жизни, будучи принятым на работу в Tribune, не мог так сразу ответить на вопрос, рад он этому или нет.
Если подумать, он уже вполне взрослый мальчик, чтобы вырасти из пыльных полей сражений в сторону отполированной многими подошвами карьерной лестницы. А может, это все была сплошняком галиматья, призванная скрыть то, как его измотал последний вояж в Африку – настолько, что без дозы пентобарбитала он не мог спать трое суток, а если и мог – через раз вскакивал перед рассветом, мерзко пропотевший, раздувшийся от рвотных позывов, еле сдерживаемых на пути к унитазу.
Сегодня ему стоило бы заснуть, и желательно раньше полуночи – Рой уже смирился с тем, что прилично выглядеть он не будет никогда, но произвести впечатление более-менее здорового человека все-таки должен, по крайней мере в первый день работы.
Именно сном он и намеревался заняться – после того, как разберет свой рабочий неприкосновенный запас, до которого как раз все это время руки не доходили.
Усевшись на пол, Салливан поскреб пальцем в мятой пачке сигарет, убедился, что она опустела, и полез в блок за следующей. Наверное, стоило все же считать, сколько их уходит за день… А с другой стороны – нахрена?
Рюкзак, вытащенный им из просторной спортивной сумки, был до того стар, что расползался в руках точно студень. Ну еще бы, весьма пожилым он считался уже во время их островных приключений с Секачом. И вот с той поры уже лет одиннадцать этот заслуженный тряпочный зомби преданно таскался за ним через все границы, дожидался в камерах хранения месяцами, вывалялся в тысяче луж и впитал сотни и сотни сортов пыли с разных дорог, асфальтовых, грунтовых, болотистых, песчаных. Распуская его гнилые тесемки, Рой чувствовал себя некромантом.
На пол из рюкзака выпал непромокаемый пластиковый мешок, а уж после из него высыпались все важнейшие кусочки самого активного отрезка жизни Салливана. Точь-в-точь мальчишеские сокровища, только вместо стеклянных шариков, вкладышей от дынной жвачки, карт с голыми женщинами и чучела крысы – пленки, фотографии, диктофонные кассеты, маленькие исчерканные блокноты с грязными истертыми краешками. Пованивало все это барахло трухой и запустением, но все же – на слух звенело как золото.
Вот она например, пленка из Белграда. Он фотографировал пожарных на руинах после бомбежки, и тут прилетела «контрольная» ракета. Его тогда самого едва не зацепило, однако опять черт сберег – удалось сфотографировать все, убитых и раненых пожарных, местных, пытающихся вытаскивать и целые тела, и части…
Спрятать не успел – кто-то из своих в лагере крысятничал для военных, стырил рюкзак буквально за секунду. Потом нашлись все вещи разбросанными, мол, собаки растащили, фотоаппарат – целым, но с засвеченной пленкой.
Так и сохранил ее, пустую, вроде бы бесполезную теперь, зато в памяти отпечатанную с первого до последнего кадра.
В куче собственноручно проявленных ценных фотографий проскакивали полароиды, как правило, запечатлевшие всякую ерунду. Рой не проявлял особенных эмоций, перебирая снимки. Забавные, жуткие, тягостные, страшные, просто интересные и красивые, да и те, что совсем ни о чем – пока не показалась карточка, с которой угрюмо пялился куда-то правее объектива бородатый мордоворот в бандане.
Салливан усмехнулся, дымя себе сигаретой в глаз. Лаос. Ну надо же как давно было.
Тот, кто все-таки доучился на факультете журналистики и даже чуточку успел поработать, как правило, в курсе, как из успешных, известных, скандальных журналистов получаются легендарные. Ты понимаешь это почти сразу – либо ты найдешь этот материал, либо нет. Тот, который тебя… нет, не прославит. Сделает так, чтобы все злословящие ненавистники журналистской братии стыдливо утерлись. Чтобы ты понял, зачем посвятил всю свою жизнь занятию, результатов которого ты тупо не видишь, и никто на самом деле не видит. И в жизни такой материал будет одним-единственным, даже если прочие до и после него обладали такой же силой воздействия.
Рой Салливан вот нашел, да и давно уже. Хорошо, что никому не сказал об этом, иначе пришлось бы отвечать на вопрос, почему же он до сих пор ничего не опубликовал.
Хотя и знал, какая бы из этого получилась история. Не только трибьюн, много кто порвал бы его на много маленьких салливанов, желая перехватить. Ридерз Дайджест точно отхватил бы полпятки. При всех этих разговорах о чести и долге, журналюги – один хрен жадные стервятники, испытавшие бы экстаз при виде рассказа о человеке, чья жизнь была нескончаемым адом, пусть он в нем и прижился в качестве демона, а вовсе не страдальца.
Рой перебирал фотографии. Лучше он бы смотрелся в черно-белом, это точно. Или сепия. Хотя вот эта, смешная до усрачки, как раз в цветном была б хороша – те самые гавайские парусиновые портки, панамка и шлепанцы с цветочками посреди безлюдного шоссе, хорошо что успел пару кадров урвать, хоть даже Райджин его едва за это не пристрелил, спасибо вовремя подоспевшему автобусу…
Да, материал был уже готов от и до – все там же, в голове успешного журналиста Салливана, знающего, что едва это все выйдет в печать, у Сугимуры Райджина начнутся уже несмешные проблемы. Пусть у служителей официальной части закона не особенно много чего было на человека, менявшего имена как трусы и умеющего ускользать откуда угодно будто мокрое мыло, но вот значительно более цепких злопамятных призраков прошлого из плоти, крови и заряженных пушек такой расклад мог порадовать несказанно.
Рой отложил фотографии и пальцем стал разгребать небольшую кучку маленьких диктофонных кассет. Несмотря на наличие новехонького цифрового, свой старый монструозный кассетничек на батарейках он сохранил по сей день.
Подперев ладонью подбородок, Салливан покусывал ноготь на мизинце, держа сигарету между двумя пальцами. В другой руке тяжело улегся диктофон, и было даже интересно, работает он до сих пор или нет. Журналист поползал по полу, прихватил по пути початую бутылку дешевого вермута, мерзости необычайной, вытащил таки пульт от давно сломанного ветхого кондиционера и изъял оттуда две батарейки, жалуя им с барского плеча вторую жизнь в не менее ветхом устройстве. Нажал кнопку – шуршит, впустую мотая несуществующую пленку.
Оглядевшись зачем-то, Рой еще раз поворошил кассетки, захватил одну и вставил в обшарпанное звукозаписывающее чудовище. Затем, стащив с дивана пару подушек прямо на пол, улегся щекой на одну, на вторую же положил диктофон – и нажал кнопку воспроизведения.
«…уебу.
- Ты все только обещаешь.
- А я тебе сказал – то, что я нажрался, еще не значит, что я добрый. Еще раз увижу эту хренотень – засуну ее тебе…
- Ладно, ладно, убрал. Вот, видишь, выключил. Ты пей, пей, я уже»
Дальше где-то секунд тридцать сплошного потрескивания. Салливан помнил, как подбирался поближе, так, чтобы и диктофон улавливал что следует, и Секач не палил, зараза ушастая.
Крышу пятнадцатиэтажки, не огороженную ничем, он тоже помнил вот как сейчас – Райджин разлегся прямо на краю, на бортике, свесив одну ногу в сумеречную и ветреную пустоту. У Роя не то что желания не было сидеть с ним рядом – от одного взгляда на это блядство желудок начинал круги по пузу наворачивать. Притом высоты он специально не боялся, просто от такого мало у кого пижмак не завернется.
«- Ну давай колись, ты обещал. Почему у тебя дефолтное имя какое-то, блин, японское? Что-то вряд ли среди твоих предков был этот малорослый народец.
- Генриетта назвала. Он вообще эту всю японщину обожала – тогда еще не модно это было совсем, а она вечно этими своими загонами по ушам ездила. Ну и вот… я и привык. Да и звучит круто, а че.
- Ну кто она была все-таки? Твоя первая женщина?
- Именно. Помнишь я рассказывал про чувака, который себя ненароком шампанским в глаз убил? Вот это был Эдди… Мы с ним из тюряги сбежали тогда... Доковыляли до путей, рванули на товарняке куда глаза глядят. Ехали в угле – ух и похожи были не скажу на кого потом…Мотались не пойми где как говно в проруби, в розыске само собой. А зеленые совсем, ума-то нет ни хера… мне вообще девятнадцать было. Представляешь какой карапуз?
- Не представляю, если честно.
- И не надо. Ныкались так, ныкались, а потом сорвало – грабанули мужика в подворотне и пошли по блядям. Правда, денег там было разве что на пол-бляди, и ту плохонькую, но на тот момент нам это было неважно. Крутые ж парни, епта, собирались шлюх нагреть… Тьфу, как вспомню… Ну в общем каких-то двух на улице подобрали, они нас на хату привели – там еще парочка мадемуазелей средней потасканности, шоколадно все донельзя. Дали нам и нюхнуть по дороге. А вот потом шампанское и случилось, и не только, он еще когда падал, башкой об железную койку хлееесь. Приколись, мне девятнадцать, я сбежал из тюрьмы, нанюхался кокса, сижу в засранной квартире с потаскухами-торчками, кореш мой хлобыщет кровью на ковер... Короче, я как давай ржать - и не остановишь. Девки орут, кореш подыхает, кто-то уже в скорую звонит, а меня таращит. Вот после этого я кокс не нюхал никогда больше, ну его нахер, и Козе не дам, пусть хоть обпищится… Ах да, опять запизделся… Дай глотнуть еще. Так вот, ага, пока я там разрывался на медвежат, чувствую, меня кто-то за руку – хвать. Одна из бабенок, то ли я не приметил ее до этого, то ли в другой комнате она сидела, а в общем тянет меня с ненормальной силой куда-то и в суматохе шепчет «Пойдем, а то приедут сейчас – второй раз сядешь, на тебя все свалят дурехи»
Я и пошел. Вылезли из окна, благо этаж второй, к себе она меня и привезла.
- Генриетта?
- Она самая. Я отвечаю, Салливан, вот хоть поспорю с тобой на ящик Чивас Регал, красивее бабы вот лично ты никогда не видел. И я не видел – такая она была, просто мандец, я часов пять говорить не мог, пялился все на нее. В кино ее надо было снимать, я тебе говорю, круче чем Одри, круче чем все, такая баба… И знаешь, одета красиво – никаких там сапог зеленых, прочей хероты. Простая и красивая, высоченная правда, я уже тогда такого роста был, а она всего по плечо мне. Вот и считай.
- И ты у нее остался?
- Ну да. Считай, она меня спрятала, и год меня как бы сказать и не существовало вовсе. Документов нет, регистрации нигде нет… Только месяца через три по-черному подрабатывать начал, и то с оглядками, чтобы не повязали. Впрочем, пооброс уже после тюряги, отъелся получше, и не узнать было. Она тоже работала где как… то в гостинице за стойкой, то в кабаке выступает, хрен разберешь ее. Главное, как мы дома жили. Она меня танцевать научила. А еще по-итальянски разговаривать, по-польски, кино с ней смотрели старое, с тех пор и приучился.
- Вот это да.
- Ага… А я был все еще молодой и все еще тупой. Спал-то на кухне все время, а не с ней, а между прочим хотелось ужасно. Говорю же, она красивая была – умрешь. Но не пускает к себе и хоть ты убейся, как ни подваливал, динамо сплошное, и даже не раздевалась при мне никогда. Разумеется, когда моя кровь окончательно отхлынула от мозга в пользу низа, я озверел, подкараулил ее в ванной и дверь вынес. Там делов-то было, со шпингалетом этим.
- И?
- И… И увидел ее. Красивая, голая, с сиськами, а внизу там мама дорогая… Я даже тебе рассказать не могу, что у нее там было. Как будто ее в туда крокодил укусил, а потом она этим на печке сидела. Скандал был дикий, она в меня утюгом швырнулась, а потом давай плакать... Еле отпоил, жалко стало дуру такую. Оказалось, до операции она была, вуаля, мужиком. Я такое вот только в кино видел, думал не бывает на самом деле. По тем временам уже оперировали, хоть не так часто, а ей вроде и разрешили, и гормоны пропила, и уже грудь даже сделали, все как следует… а в последнюю операцию накосячили и заразу занесли, чмыри криворукие. В итоге инфекция, пиздец кромешный, еле выжила. Само собой, засудила их, да толку от этого было – если и можно было что-то исправить, то не меньше чем года через два, как сказали. И то так, на четверть функционально.
- То есть… хм… до операции ее звали Генри?
- Не, ее звали Роберт.
- Так… так в итоге никакого у вас не было секса?
- Нет. Никакого не было.
- А почему тогда она твоя первая женщина?
- Ты, Салливан, вроде умный, а тупой какой-то. Если ты про секс, то я еще в школе трахался, лет в пятнадцать первый раз девчонке вдул. А Генриетта – это была моя первая женщина. После нее я не только танцевать и по-польски говорить, а еще варить кофе по тридцати рецептам умею. Ну и по мелочи… стихи могу читать наизусть, много. Только не буду.
- Чем закончилось-то все?
- Уехала. Только записку оставила, написано было, что на время в Болонью валит отдохнуть.
- И как же?
- Да как-как. Кто в Болонью на время поедет? Она постоянно по пьяни болтала, что если уж с собой покончит, то исключительно в Италии. Я все думал, острит. Она вообще на язык бойкая была, вы бы с ней спелись. Мда.
- Понятно… еще выпить хочешь?
- А что, еще что-нибудь есть?»
Салливан нажал кнопку «стоп». Он и так знал, что дальше на пленке – звон разбитого стекла, это когда разнесли все бутылки, буянили в общем по синей дыне, словно старались сделать вид, что не было никакой беседы, а диктофон он отключить забыл. А сейчас в точности и не знал, зачем вообще это прослушал – без этого ведь помнил этот рассказ наизусть со всеми авторскими присказками. Конечно, в исполнении самого Секача, его голосом, который хрен с чем спутаешь, слушалось куда как эффектнее, может потому и включил.
Он помнил все до единой истории, что рассказывал ему Райджин – и еще больше мог рассказать сам, из совместного, так сказать, опыта. Глотнул сквернейшего вермута и взглянул на часы, укоризненно высвечивающие два с лишним часа ночи, когда он вроде бы намеревался лечь до полуночи.
Рой Салливан остался на полу в обнимку с подушкой и бутылкой редкостной гадости - думать о том самом идеальном материале, который изменил бы всю его жизнь, и никогда не будет опубликован.
-
-
22.09.2009 в 20:36Tribune - это типа огонёк, или комсомолка?
а потом стёб кончился и меня зацепило.
круто.